ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ.

В 1995 году наша семья создала в Берлине культурно-политический журнал «Зеркало Загадок» на русском языке. Главным редактором стал мой сын Игорь Полянский, тогда студент Свободного Университета Берлина, а ныне доктор философии, заместитель директора института истории медицины при Ульмском университете. За техническую редакцию отвечал мой муж Борис Антипов. Позднее к редакции присоединился славист Маттиас Шварц (тогда ещё студент, а теперь преподаватель в Свободном Университете Берлина).

Для «Зеркала Загадок» было важно получить в качестве автора, по сути дела, живого классика. Писатель жил один, поскольку недавно развёлся с женой. Он встретил меня с мужем и сыном доброжелательно, и показался нам даже покладистым, хотя нас предупреждали, что он – угрюмый человек, всегда поругивающий литературных коллег. Очень похожий писательский образ находим мы в книге «Курсив мой» Нины Берберовой. Иван Бунин также любил поругать современников-литераторов, причём, не делая ни для кого исключения. Когда мы позвонили в дверь на Зэксишештрассе, нам открыл человек роста выше среднего в тельняшке, коротко остриженный с седоватыми усами. Позднее я узнала, что он был по-детски влюблен в романтику морских путешествий, во всевозможные морские атрибуты и символы.

Квартира у Горенштейна была трёхкомнатная, на четвёртом этаже. Дом с лифтом, который постоянно ломался, потому что ниже этажом, говорил писатель, жили дети из каких-то очень южных стран и постоянно на нём катались. Слева от входной двери в самом начале длинного и узкого коридора располагалась небольшая комната, служившая одновременно и кабинетом, и библиотекой, и спальней; следующая дверь вела в такую же маленькую комнату, которая была когда-то детской сына Дани и, наконец, третья дверь слева была распахнута в такую же маленькую кухню. Там у окна красовались в вазах и корзинках разнообразные натюрморты из овощей и фруктов: выложенные затейливыми орнаментами апельсины, бананы, огурцы и помидоры.

К помидорам Фридрих испытывал особое уважение. Он покупал исключительно одесские в русском магазине на Литценбургерштрассе. И даже способствовал распространению одесского помидора в Германии. Рядом с домом находился небольшой «базарчик», торгующий по средам и субботам, который Фридрих непременно посещал. Однажды он подошёл к одной колоритной продавщице «немецких» овощей и подарил ей одесский помидор «на семена». Зеленщица понравилась Горенштейну: она была настоящая (подлинная), типичная рыночная зеленщица, как будто бы сошедшая с картин малых голландцев – довольно ещё молодая, лет тридцати пяти, краснощекая, упитанная, она одновременно и вписывалась в рыночную «панораму» и в то же время выделялась своей живописностью и полнотой жизни. На следующий год продавщица появилась уже с целым урожаем и обещала даже вывести в следующем, 2002 году, новый сорт под названием «Фридрих». Горенштейн был от этой идеи в восторге. Была же бабочка Набокова, говорил он. Однако ему не довелось больше встретиться с приветливой зеленщицей. И я не знаю, назвала ли зеленщица помидоры «Фридрих», и догадалась ли, почему не появился больше ни разу её общительный покупатель, столь хлопочущий из-за больших красных помидоров.

*

Итак, писатель встретил нас в тельняшке, мечте детства, которого у него не было, а был детский дом, где все были одеты одинаково безлико и бесцветно, и провёл нас в гостиную.
Он усадил нас за стол на табуретки и без предисловий заявил, что в России его не публикуют. Он сказал это так, как будто продолжил недавно прерванный разговор (мы виделись впервые).

Именно такая манера начинать разговор с середины или с конца и сбивала с толку многих собеседников. «Недавно был в Москве, – продолжал он, – прошёлся по книжным магазинам. Там на полках лежат любимцы вашей интеллигенции: Довлатов, Окуджава, Битов. А меня нет! Меня издавать не хотят. Говорят, спрос маленький, тираж не окупится». Он говорил спокойно, привычно. И было очевидно, что возражать не следует. А собственно, зачем возражать? Его книг действительно не было в продаже. Обескураживала манера с налету говорить это всё неподготовленному собеседнику. Мы, однако, отнеслись к «дежурному», необходимому монологу спокойно. Взгляд у писателя при этом был как будто оценивающий – взгляд искоса. Впоследствии мне казалось, что Горенштейну даже нравится вызывать замешательство у московского или петербургского гостя полемическими выпадами типа: «любимец вашей интеллигенции Окуджава…» и так далее о других знаменитых современниках. И достигал цели. Это и был его эпатаж: ведь фанатичный культ художника характерен именно для России. Так что бунт писателя против российской интеллигенции и истэблишмента был одновременно бунтом против культа личности, против коллективного преклонения перед признанным авторитетом и в политике, и в искусстве.

Не берусь объяснить, почему Горенштейн отнёсся к нам с доверием, однако то, что мы в своём журнале не «нравоучали», не «диссидентствовали», видимо, сыграло положительную роль. Любопытно, что некоторым «солидным» людям название «Зеркало Загадок» казалось несерьезным, тогда как Горенштейну оно нравилось. (Название было заимствовано нами у Хорхе Луиса Борхеса). Писателю импонировал не только общий нонконформистский настрой редакции «Зеркала Загадок». Откровенно нравилось ещё и «приятное общество» на страницах журнала и в особенности Ефима Эткинда. Устраивало и соседство Иосифа Бродского, Бориса Хазанова, директора Эрмитажа Пиотровского, Льва Аннинского и многих других. Наша редакция помнила мудрый журналистский опыт редактора «Современника» Николая Алексеевича Некрасова – считаться с пожеланиями «главных» авторов. У Некрасова это были Тургенев и Толстой, которые, к сожалению, между собой ещё и не ладили, и нужно было находить особый подход к каждому. Для нас таким «главным» автором был Фридрих Горенштейн, и мы не публиковали авторов, которые его лично обидели, тем более что мы ему в этих «обидах», о которых пишут с иронией, сочувствовали и сопереживали.

С начала знакомства каждый номер «Зеркала Загадок» выходил с большой статьей Горенштейна. Журнал поначалу был небольшой по объему, а статьи Фридриха занимали много места. Мы ещё умудрялись публиковать и художественные произведения Горенштейна, как правило, небольшие рассказы. Так, например, рассказы «Контрэволюционер» и «На вокзале» были опубликованы у нас.

Горенштейн, следуя русской литературной традиции, справедливо полагал, что писатель может и должен «быть гражданином», то есть влиять на политическое развитие общества. Причём, как при жизни, так и после смерти – через творчество. Историческая тяга последних лет приобретает особую интенсивность в многочисленных политических статьях, написанных буквально одна за другой для «Зеркала Загадок». Мы печатали его острые полемические статьи, по сути дела, у нас для Горенштейна не существовало слова «нет», поскольку с самого начала оценили его политическое чутьё по самому высокому счёту. События в Боснии, России, Израиле, Чечне становились драматическими фактами его личной биографии.

К концу жизни Фридриха Горенштейна накипело у него столько замыслов, что казалось должен он жить вечно, чтобы все их осуществить. Его тревожила судьба еврея из Вифании — Андрея Первозванного, побывавшего на территории, названной впоследствии Русью, и, соответственно, существующие о нём легенды. Он утверждал, что при сарматах, то есть задолго до славян, в Киеве была еврейская диаспора, в которой проповедовал апостол Андрей. В недалеком будущем, говорил он, непременно надо заняться апостольской темой, которая до сих пор остается тайной для человечества. Горенштейн постоянно просил нас помочь найти те или иные материалы о первом веке, о быте, истории и географии скифского Причерноморья, древней Таврии, Крыме. Никто не оставался без дела. Игорь Полянский постоянно что-то находил для него в интернете. Борис Антипов разыскивал на «блошиных» рынках немецкие книжки 20-30-х годов.

*

Горенштейн умер 2 марта 2002 года в клинике Августы-Виктории (Auguste-Viktоria Klinikum) и похоронен на старейшем еврейском кладбище Берлина в Вайсензее. На могиле его установлен памятник серого гранита, напоминающий разбитую скрижаль. На скошенной плоскости скола высечены слова из пророка Исаии: «О Вы, напоминающие о Господе, не умолкайте!» Именно этим призывом пророка заключил Горенштейн свой роман «Псалом».

6 марта 2002 года (Горенштейн ещё не был похоронен) в интернетном «Русском журнале» был опубликован мой некролог Фридриху Горенштейну:

«Второго марта 2002 года в Берлине умер Фридрих Горенштейн, один из самых талантливых прозаиков России, писавших в последней трети 20-го века. Работу писателя Горенштейн сравнивал с тяжёлой физической работой каменщика и до последней минуты беспокоился, достаточно ли он этой тяжёлой работы проделал. Поэтому считаю своим долгом напомнить наиболее значительные работы мастера, писавшего во всех жанрах, начиная от драматургии и кончая публицистикой.

Романы «Место», «Псалом», «Искупление», «Попутчики», «Скрябин», пьесы «Разговоры о Достоевском», «Детоубийца», «Хроника времён Ивана Грозного» – вот далеко не полный перечень того, что могло бы впоследствии составить большое собрание сочинений писателя.

Незадолго до смерти Горенштейн завершил работу над восьмисотстраничным романом «Верёвочная книга» – по его словам, это попытка понять историю через художественную литературу, созданную предшественниками. Горенштейн любил повторять, что в старину достойные книги продавались на рынках, где они почетно подвешивались на верёвках рядом с окороками, сельдью и прочими «уважительными» продуктами. Именно такой чести – висеть на верёвке – удостоился «Дон Кихот» Сервантеса. Вся «Верёвочная книга» состоит из метаморфоз и фантасмагорий. Так, например, роман предваряется предисловием Александра Герцена, который якобы согласился написать его для литературного соратника Горенштейна. Кроме того, как уже было сказано выше, Горенштейн задумал пьесу о Гитлере, проработав предварительно фантастическое количество материала.

Хотелось бы сказать ещё об одной работе Горенштейна, его последней публицистической статье «Тайна, покрытая лаком». Так называется его работа, посвящённая вчерашним и сегодняшним спорам о предках Пушкина по материнской линии.

Наконец, Горенштейн, находясь уже в больнице, написал киносценарий «На воде» на основе двух своих рассказов («Старушки» и «Разговоры») и даже напел украинскую песню, которая должна была прозвучать в сцене «В ресторанчике». Очень хочется надеяться на его экранизацию.

И всё же последней лирической нотой в жизни автора стала элегия «Домашние ангелы. Памяти моей кошки Кристи и кота Криса и долгой жизни сына Дани». Домашние ангелы – это любимые кошки Горенштейна Кристи и Крис. Они сопровождали его по жизни долгие годы. А кот Крис, любивший, взобравшись на стол, улечься на только что оконченную рукопись, был ещё и верным слушателем и литературным критиком-консультантом. Крис был назван в честь героя киносценария к фильму «Солярис», сын Дан, которому исполнился 21 год, назван в честь главного героя романа «Псалом» Дана, родного брата Иисуса Христа, пришедшего на землю для защиты обездоленных.

В опустевшей квартире Горенштейна оборванные планы, неоконченные рукописи. Впрочем, известного и опубликованного достаточно, чтобы сказать: из жизни ушёл выдающийся писатель, классик русской прозы двадцатого века».

*

От дома на Зэксишештрассе, где жил Горенштейн, пешком можно пройти к «русскому дому в Вильмерсдорофе», Траутенауштрассе 9, где в 20-х годах жили Эренбург, Набоков и Цветаева. Горенштейн часто направлялся к этому дому в надежде окунуться в незримый мир прошлого. Берлинский дождь убаюкивал боль пережитых лишений. «Дождь убаюкивает боль. Под ливни опускающихся ставень», — писала Цветаева в стихотворении «Берлину» о городе, давшем приют сиротам из России. «Над сказочнейшими из сиротств вы смилостивились, казармы». Горенштейн был одним из тех самых сказочных сирот России, потерявших и родителей, и отчий дом, и родину, которые пытались подчиниться ритму вначале чуждого города, а затем, как он сам признался, полюбить его. Я бы сказала, что Горенштейн был одним из самых ярких представителей русских писателей – сказочнейших сирот в Берлине.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>